Ещё я долго думал о страхе смерти в это лето, и он совсем пропал. Вернее, важно не то, что пропал страх смерти, он у меня, принужденного к настоящему, пропал давно, но пропало то, что висело автоматически как налипшая жвачка, как тупой аппендикс, то, что является анестезией от этого страха, анестезией, очень мешающей, мешавшей жить: уверенность, что жизнь вечная, что всё впереди, что смерти нет (или как у верующих: впереди вечность, расслабься). Теперь я шкурой понимаю, что шкура - это я, что я - это вот это пространство и время, и ничего, кроме сейчас, сегодня, плюс, может быть, завтра, плюс, бог даст, выходные, не будет. Каждый день стал приятнее, полнее, с каждым днём каждый день становится всё последнее, последним по чесноку, потому что завтра вдруг может и не настать (нет, причин нет, но а вдруг? да и без "вдруг" жизнь всё равно обрывается с засыпанием (не вижу отличия смерти и засыпания) и начинается новая с пробуждением), но от этого, от того, то есть, что каждый день становится всё более сознательно посчитанным, взвешенным, сознательно наполненным, не страшно, лишь получается так, что дни всё насыщенее и насыщеннее, полнее, длиннее, как в детстве.
У моего любимого композитора и друга как раз есть вещь, которую я часто слушаю в такие расслабленные вечера в Берлине.
