Плохо то, что в нашей культуре есть запрет на высказывание и даже переживание страдания (то ли стоические мотивы причиной, то ли христианские – отдавать, например, страдание богу, а не себя страданию, как-то так). А распространены какие-нибудь курсы-психотренинги. И вот застигнутым страданием (вот слышите, как по-дурацки-то звучит? вот нормально звучит «пришла любовь», «меня осенило», «счастье настигло, упало на голову» даже, а вот «застигнут страданием» - как-то не очень звучит) остаётся или провальная тотальная диссоциация, из которой ещё хрен знает как выбраться, если наития нет (культуры-то его переживания нет) или водка («о, как ревёт-заливается, вот это в нём водка плачет, слёзы-то его пьяные, ненастоящие» - как правило, слёзы здесь в социальном смысле вообще не могут быть верифицированы – они ни к кому не призыв, они не социальны, не встраиваются ни в какие отношения, кроме как отношения человека со своим страданием, и когда «водка плачет», лучше и правда человека просто не трогать). Само отдаться страданию признаётся распущенностью душевной жизни, безволием. Иные так и вообще именно таким вот образом и понимают «инстинкт к смерти», как чистую безудержную тягу к саморазрушению, вроде как ничем не контролируемую.
Когда-то я думал, что люди высказывают своё страдание другим людям для того, чтобы «сдать» привилегированный мучающий объект страдания, этого Другого, но Другому же, «сдать как стеклотару», как сдают её, положим, утрами запойные алкоголики, получая за десять-пятнадцать пустых бутылок одну полную бутылку пива – т.е., эти люди, открывающиеся своему страданию или открывающие его другим, заведомо даже согласны с тем, что полной эквиваленции, обмена не получится. Я думал, они хотят увидеть этого мучающего Другого другими глазами, поэтому их описание так детально, ведь это просто лавина конкретики, спецификаций и описаний уникальности вопреки очевидности того, что уникальность всё равно не может быть отловлена, вписана в типизацию и как-то рационализована. Т.е., я думал, что товарищи страдающие находят не просто удобный аналитический контейнер, но и полноценного Другого, который мог бы показать им Привилегированый Объект с иной стороны, разрушить его иным взглядом. В психоанализе это один из эффектов переноса на психоаналитика некоей ответственности, исполение психоаналитиком сакральной или родительской функции, а то и просто подмена Привилегированного Объекта собой, перенос переживания в свой психич. мир.
Но теперь я понимаю, что не замещение своего взгляда на Привилегированный Объект взглядом другого является причиной открытого переживания своего страдания в рассказывании его другому, а страх перед тотальной диссоциацией. Потому как нет культуры переживания тотальной диссоциации, нет знания о том, чем всё это может кончиться. И больная душа поэтому просто ищет заверения в том, что диссоциации есть предел.
Итак, предел. У некоторых людей есть так называемое чувство меры и некоторая, также, в приложении к вопросу о страдании, культура переживания страдания по наитию – как правило, эти люди и молчат в тряпочку, это более здоровые люди, видимо, чем те, кто боится тотальной диссоциации и не уверен в пределах. У некоторых же людей нет этой культуры по наитию, есть вообще запрет, стыд к страданию. Как правило, диссоциация в их случае наиболее убийственна и имеет множество «побочных эффектов», как правило, эти люди именно и нуждаются в заверении другого, имеющего здравый опыт переживания страдания.
Поэтому мне не очень нравится психоаналитическая концепция вытеснения, замещения или лакановской деконструкции – не за этим человек открыт в своём страдании другому и не может удержать свою речь.
Думая о запрете на страдание, возможно, стоит думать скорее о пределе страдания. Тотальная диссоциация - это, конечно, верняк для того, чтобы избавиться от страдания (электрошок, например, лоботомия, долга психотропно-транквильная блокада, да даже серия алкогольных запоев - крайние я перечислил формы), но здесь есть вопрос о том, как бы с грязной водой не вылить ребёнка. И я думаю, что запрет на страдание - это на деле всё же не запрет, а установка на осмысленость страдания, на скорбь, что ли, если я правильно употребляю это слово. Тотальная диссоциация, как сегодня мне заметил
zlo_zlo, может закончиться тотальным омертвением, из которого возврат вовсе даже не гарантирован. Я же думаю, что гарантирован, потому как у человека есть инстинкут-установка на вовлечённость, и когда-то даже на финальной стадии, в кататонии и обездвиженности, являющихся стадией в тотальной диссоциации, приходит мысль о том, что возможности жить ещё есть, и эта возможность ценнее, чем привилегированный объект. Да просто там уже отсутсвует память или она представляет собой взвесь поливалентных частиц, а не частиц, жёстко припаянных к привилегированному объекту. Вот почему я возразил zlo_zlo: тотальная диссоциация есть не уничтожение человека, а всего лишь уничтожение личности, к тому же временное, элементы остаются, но остаются вот этой всё более поливалентной взвесью, уже не контролируемой волей даже (откуда в человеке это желание утратить волю - я думаю, оттуда же, откуда мистика встречи: напр., любовь - она же мыслится всегда как подарок, как помимо воли. Но вообще, началом моего размышления о тотальной диссоциации стала констатация этой тяги к якобы саморазрушению у многих оказавшихся в критичной ситуации, одновременно их собственный испуг от знния о предстоящих дезадаптации и обездвиженности, а также записки разных психоаналитиков о причинах ухода пациентов от терапии. Культура естественно, думаю, не может позволить человеку отдаваться, социум не терпит риска, и для него лучше тихо и славно работающее недезадаптированное зомби, чем ситуация риска. Но вот ситуация риска - это как раз и есть ситуация отсутствия предела, открытость для вмешательства-помешательства. В позитивном плане, например - возможность отдаться встрече, в негативном - тоже отдаться, но разрушению встречи. Эмоция, а лучше сказать, умонастроение-умосостояние "беспредельности" в случае кризиса (речь уже не идёт, думаю, об идентичности) это свидетельство желания вмешательства, я думаю, на финале диссоциации люди как раз таки и находят вмешательство здравого инстинкта вовлечения, его наличие, более сильное чувство и интенсивность, чем любой интенсивности содержание психической жизни и любая идентичность, и банкет продолжается. 